Обратная связь “Где бродили по зоне КаЭры, где под снегом искали гнилые коренья, перед этой землей – никакие премьеры, подтянувши штаны, не преклонят колени! …Лишь, как Вечный огонь, как нетленная слава – штабеля! Штабеля! Штабеля лесосплава!”
Слова Галича из “Баллады о Вечном огне” справедливы и ныне.
Энтузиасты, члены общества “Мемориал”, краеведы пытались все эти годы сохранять память о местах страданий и гибели миллионов жертв сталинских репрессий, но делали это почти всегда на свои средства, преодолевая сопротивление, равнодушие, лицемерие властей. Даже великим писателям и поэтам, уничтоженным в советское время, власти не ставили памятников и надгробий, а те памятники, что создавали неравнодушные люди, не защищали от уничтожения. Такова судьба памятника Мандельштаму (культ всего, что связано с гибелью Пушкина, великого русского поэта XIX века, странно противоречит отношению к памяти лучшего поэта XX века), который скульптор Ненаживин трижды пытался подарить городу и установить на месте бывшей Владивостокской лагерной пересылки, где погиб поэт. Всякий раз скульптуру ломали, заливали краской, оскверняли и уничтожали, пришлось перенести ее на территорию вуза, ведь защитить памятник на том месте, где ему надлежит стоять, было некому…
А память о замечательном украинском поэте и борце за свободу Василе Стусе, убитом уже в горбачевское время в советском лагере для политических заключенных?! Погибшем в 1985 году в карцере, во время голодовки протеста как раз тогда, когда Генрих Белль выдвинул его в соискатели Нобелевской премии. Лагерные произведения Стуса пропали, а единственный в России лагерь-музей, “Пермь-36” (где и погиб Стус), отняли у хранивших его мемориальцев, разрушив создававшийся огромным трудом оазис памяти. Ровно год назад (в апреле 2015 года) была демонтирована памятная доска, установленная в Донецке, на стене университета, где поэт учился, – через 30 лет после гибели Василя Стуса память о нем продолжают уничтожать.
Тема “вандализма” понимается очень по-разному в стране, в Уголовном кодексе которой имеются разные статьи для преследования за покушение на “культурные ценности”. В вандализме обвиняют художника Петра Павленского за то, что он в ходе акции “Свобода” сжег несколько автопокрышек в центре Петербурга. При этом никакого разрушения памятников архитектуры и культуры не было, да и быть не могло, небольшой костер разгорелся на проезжей части. Это ведь, не правда ли, много серьезнее, чем памятник поэту разрушить, а перед этим убить поэта, десятилетиями скрывать это, уничтожив его произведения и все сведения о месте и обстоятельствах его смерти?
За символический поджог двери ФСБ (он же КГБ, МГБ, НКВД) на Лубянке Павленского арестовали. Обвинили сгоряча тоже в вандализме: мол, очень ценная былая культурно-историческая дверь, лакокрасочное покрытие которой пострадало от художественной акции “Угроза”. Павленский на судах не раз возражал против предъявленного ему обвинения – заявлял о том, что вандалом себя категорически не признает, даже предлагал переквалифицировать статью на “терроризм”, чтобы заставить власть сбросить “маску гуманизма”. Недавно стало известно, что статью ему изменили на 243 ст.УК РФ “Уничтожение или повреждение объектов культурного наследия (памятников истории и культуры) народов Российской Федерации, включенных в единый государственный реестр объектов культурного наследия (памятников истории и культуры)”. Павленский сказал на суде, что считает эту “перемену цифр” несущественной, а мотивацию новой квалификации “преступления” нелепой: по материалам дела, столь высокую оценку своей культурно-исторической ценности дверь Лубянки заработала благодаря тому, что “там репрессировали и казнили видных деятелей культуры”.
В связи с этим Павленский заявил: “Я им говорю, что ФСБ – организация палачей, а они мне, что это – действующий могильник. Какая разница?” Разница, действительно, небольшая – и в оценке деятельности ФСБ-КГБ, и в замененных статьях: вандализм и “уничтожение объектов культурного наследия” – по сути одно и тоже. Интереснее вопрос о том, что же все-таки тут такого значительного в плане истории и культуры? Если вся историческая ценность двери заключается в том, что, войдя в нее, навсегда утратили свободу, а потом и жизнь Мандельштам, Бабель и другие действительно великие деятели культуры, то почему на этой двери не было никаких указаний на такие печальные факты?
Разрушение памяти о трагедиях жертв политических репрессий можно считать преступлением, но разве эта дверь была символом памяти и скорби? Разве эту дверь – да и всех фасадов и стен Лубянки не хватило бы! – украсили табличками с датами жизни тех, кого она проглотила навсегда?! Прекрасная инициатива “Последний адрес” – это как раз такие таблички, которые на свои средства граждане РФ помещают на стены тех домов, откуда навсегда увели убитых затем советским террором людей. Было бы более чем логично, чтобы и сама организация-убийца поучаствовала в таком проекте, да ведь и все данные все еще в распоряжении ФСБ, им нетрудно и разыскать информацию о том, кого они там замучили, и разместить у себя на двери – да где угодно! Вот если бы дверь-мемориал, дверь с именами жертв, с датами их жизни, портретами, стихами, цветами, свечами, с какими угодно знаками памяти, боли, раскаяния поджег Павленский, может, он и был бы “вандал” или “вредитель памятникам истории и культуры”. Но Петр поджег совсем другую дверь – дверь действующего репрессивного органа, дверь продолжателей традиций террора, уничтожения истории и культуры. Павленский и сам один из объектов “уничтожения или повреждения” – деятель культуры, преследуемый за свое искусство. Акцией “Угроза” он не навредил исторической памяти, а защитил ее, напомнив всем о страшной истории лубянского ада и сказав правду о настоящем времени, когда этот ад опять забирает все больше власти.
Все это, конечно, рассуждения не вполне юридические, а система российских следственных и судебных действий не приемлет лирики. Для оценки юридической составляющей дела в России принято привлекать экспертов. Что позволяет судам, обвинителям, а порой и защитникам опираться на экспертное мнение и уходить от ответственности за собственную оценку событий. Кто же эти эксперты, способные отличить, где “особая художественная ценность”, а где – нет? Министерство культуры, как оказалось, не обладает методикой и критериями в подходе к “особости” ценностей, а его эксперты в судах опираются на ими же сочиненную методичку. В результате в процессе, касающемся библиотечных книг по геральдике, можно найти подобные формулировки эксперта по ценности: “Особая историческая ценность книг в том, что по ним можно изучать историю, а особая художественная ценность – в том, что книги с картинками и картинки цветные”.
Вот такие эксперты будут, видимо, рассуждать и об акционизме Павленского, одного из самых талантливых, смелых и честных художников современности. Вот с такими критериями они будут судить об истории, о культуре, о памяти, об “объектах культурного наследия”. Совсем не нужно быть “экспертом”, чтобы понять, кто тут уничтожает и память, и историю, и культуру. Они не верят в то, что “рукописи не горят”, – еще как горят, уж они-то знают! Они верят в то, что их хранящие тайны двери не горят.
Но Павленский считает иначе.
Стефания Кулаева
Впервые опубликовано на сайте Радио Свобода