Свидетельства трагедии рома/цыган во время Второй мировой войны

В 2010 году в рамках проекта “Найти тропы памяти” АДЦ “Мемориал” организовал студенческую поездку по местам, связанным с уничтожением рома фашистами. Свидетелей тех страшных событий – и самих рома, и их соседей – осталось не так много, и тем важнее еще раз обратиться к их воспоминаниям в День памяти рома – жертв 2-й Мировой войны.

Смоленск

Из «Справки о массовом истреблении советских граждан – цыган немецкими захватчиками в деревне Александровское, расположенной в 5 км от города Смоленска» от 21 октября 1943 года:

«23 апреля 1942 года перед вечером из гор. Смоленска в дер. Александровское прибыли 2 немецких офицера и, явившись к старосте, предложили ему составить посемейный список жителей бывшего Национального цыганского колхоза «Сталинская Конституция» с подразделением на русских и цыган с включением в него всех мужчин, женщин, стариков и детей. 24 апреля в 5 часов утра прибывшим из гор. Смоленска карательным отрядом в количестве до 400 человек, возглавлявшимся группой офицеров, дер. Александровское была оцеплена, потом гестаповцы обошли все дома и всех жителей деревни, как русских, так и цыган, выгнали полураздетыми из домов и погнали на площадь к озеру. Немецкий офицер, владевший русским языком, достал из кармана список жителей деревни, взятый им у старосты деревни, и стал из толпы вызывать граждан, сортируя их на русских и цыган. После сортировки русские были отправлены домой, а цыгане оставлены под усиленной охраной. Потом офицер из оставшейся толпы выделил физически крепких мужчин, им выдал лопаты и в 400 метрах от деревни предложил вырыть две ямы. Когда мужчины были отправлены рыть ямы, туда же немцы погнали женщин, детей и стариков, избивая их прикладами, палками и плетками. Перед расстрелом осужденные были подвергнуты осмотру, женщин и мужчин раздевали, и все, кто имел смуглую кожу, были расстреляны. Расстрел был осуществлен так: вначале расстреляли детей, грудных детей живыми бросили в ямы, потому расстреляли женщин. Отдельные матери, не выдерживая дикого ужаса, заживо бросались в яму. Трупы расстрелянных закопали мужчины, потом они сами были расстреляны и немцами закопаны во вторую яму. Всю лучшую одежду расстрелянных, а также различные ценности немцы увезли с собой в Смоленск. Всего было расстреляно 176 человек. Из этого количества 143 человека установлены: 62 женщины, 29 мужчин и 52 ребенка; 33 не установлены за отсутствием посемейных книг».

Владимир Гленчуков

«Мне тогда было всего три года, так что я эту историю почти не помню – знаю только по рассказам матери, соседей, – тех, кто спасся, кого не достреляли. Это было 24 апреля 1942 года. Оцепили деревню каратели. Стали цыган выгонять из домов, согнали всех в сарай. Там раздевали, снимали серьги, украшения. Немцы смотрели: если тело белое, значит русская, отпускали. Яму выкопали, вниз песок положили. Ну и оттудова, из сарая, партиями сюда – по 15-20 человек. Тут и расстреливали, одних цыган. Тут вообще цыганский колхоз был, русских мало. Они в стороне стояли, смотрели. И детей отнимали, и прямо живых – в яму. А если мать кидалась в ров за ребенком, то в нее не стреляли, а приводили следующую партию и ставили так, чтобы она вылезти не могла, да так живьем и закапывали. Мне было три года, я на руках у матери сидел. Я только запомнил, что валеночек у меня свалился и мне холодно было, и я плакал. А спаслись, как говорят, так. Приехал немец, офицер, эссесовец, на машине. И он подходил к уже раздетым и говорил: «Киндер гут, матка гут, нах хауз». И вот так он успел спасти несколько семей. А потом приехали другие немцы и забрали того немца. Где он, кто он такой, не знаю. Наверно, среди них тоже были люди. А мы потом через ров в лес ушли. И жили за 30 км отсюда. И уже вернулись, когда немца погнали»

Прасковья Белова

«Я во время войны жила в деревне Кореневщина – рядом с Александровской. У нас тоже жило много цыган, но там никого не тронули. Председатель колхоза был цыган, хороший такой, он сказал: «Никуда не выходите, ни в город, никуда, а то постреляют». А в Александровке забрали почти всех. Жили-то дружно, а потом видите, что наделали русские. Два полицая было – и показали на цыган. И все, всех забрали. Говорили, что могила несколько дней шевелилась, дышала. А никого не могли спасти, потому что немцы оцепление держали, дежурили»

Псков

Александра Васильевна Белова

«Мне было 9 лет, когда началась война. Когда стали бомбить Остров, собрались все родственники-цыгане и поехали из города, а немцы ехали нам навстречу. Мы все спрятались в гумно, но они нас нашли и вернули обратно домой. Тогда они еще цыган не трогали. По дороге домой мы видели, как падали наши самолеты. Мы вернулись домой и какое-то время жили нормально. У нас было свое хозяйство, нас не притесняли. Отца не взяли на фронт по болезни, и уже в оккупации он устроился работать дворником. Потом немцы забрали наш дом и дали нам взамен маленький домик в одну комнату, вот мы там все и ютились.

Жили мы так до 1942 года, пока нас не арестовали. Отец мой в то время помогал партизанам укрывать евреев. Я помню, как-то вечером пришла к нам молодая красивая женщина, а тогда ведь по вечерам облавы были, и мать  моя ей говорит: «Ложись под перину», а мне велела лечь сверху на нее. Мне завязали голову платком, и я лежала, как больная. В дверь постучались, вошли немец и полицай и спрашивают, есть ли у нас кто чужой. Им ответили, что нет, и указав на меня, сказали: «Вот девочка у нас больная, может и тифом». Немцы тифа очень боялись, посмотрели они вокруг и быстро ушли. Отец сказал женщине, чтобы она одевалась, и повез ее куда-то. На отца, видимо, кто-то доложил, его арестовали и забрали в тюрьму, но потом выпустили.

Как-то глубокой ночью пришли к нам полицаи местные, молодые ребята, и с ними немец. Они нам сказали, чтобы мы одевались потеплее и взяли с собой еду. В тюрьме оказались все наши родственники. Нас всех загнали в одну камеру – и стариков, взрослых и грудных детей. Утром нам сказали, чтобы мы выходили. Погрузили нас всех в машины. Привезли в Моглино. Оказывается, туда давно уже всех свозили из соседних деревень и расстреливали. Попали бы мы туда раньше, и нас бы ждала такая же участь, но нас защитил наш “бургомистр”. Мы ведь все работящие были, ничего плохого не делали. Многие наши близкие родственники там расстреляны: дяди мои и тети, племянница беременная, которая замуж в деревню вышла. В Моглино мы стояли в очереди на расстрел, но приказ расстреливать нас был отменен, не знаю уж кем, и нас повезли в Саласпилс.

Это был настоящий концлагерь за колючей проволокой — там быливоеннопленные, цыгане, русские. Поселили нас в бараки: женщин с детьми в один барак, а мужчин в другой. Папу я видела в последний раз из окна нашего барака, он уже был в полосатой лагерной одежде и нес что-то тяжелое в носилках с другими мужчинами. Мы все кидались к окнам, чтобы увидеть своих родных. Потом немцы стали отнимать детей от матерей, всех до 16 лет. Отбирали даже грудных детей, женщины плакали, кричали, кидались на немцев. А моя мать взяла меня аккуратненько за плечи и подвела к ним, когда назвали мою фамилию. Отвезли нас недалеко от материнского барака, и мы пытались туда бегать. Матери смотрели в окна, звали своих детей, а нас не пускали – ловили, загоняли в наш барак.

В одном бараке дети кричали и плакали до обморока, а в другом плакали матери. Чтобы это все прекратить, немцы решили увезти детей из этого лагеря подальше от матерей, но я и другие дети заболели тифом. Нас оставили и разрешили матерям нас навестить. Я лежала больная, с высокой температурой, не могла ничего есть, и я спрятала кусочек хлеба под подушку. Когда пришла ко мне мама, я ей его отдала. Потом мне мама рассказывала, что когда они вышли, врач их спросила, взяли ли они что-то у детей. Мама призналась, что взяла у меня кусочек хлеба, кусочки хлеба оказались и у других матерей. Врач не выдала женщин немцам и разрешила взять хлеб с собой. Потом нас перевели в больницу и периодически приходили смотреть, кто умер, а кто еще жив. Я теряла сознание, но когда они приходили, я открывала глаза и меня перевели в палату для выздоравливающих.

Где-то через полгода всех детей перевезли в лагерь Тухенген, недалеко от города Лодзь в Польше. Нас отправляли работать: полоть картошку, свеклу, брюкву. Нам становилось плохо, и мы падали прямо в борозде. Так и я упала однажды, и меня пожалела женщина – она у нас воспитательницей была, ее дети тоже были среди нас. Перевела она меня работать на фабрику, за станками следить, и там мы не успевали, мы же детьми все-таки были, нам было по 12 лет. Как-то у меня и моей подруги порвалась нить в станке, и нам сказали, что мы навредили намеренно. Нас привели в лагерь, построили девочек и мальчиков, ровесников, поставили скамейку и били нас плетками. Потом дали плетку мальчику, моему двоюродному брату, и сказали ему, чтобы он меня отстегал. Он сказал: «Она мне своя» и отказался меня бить, и его за это наказали. Дали плетку другому мальчику и тот меня отстегал, у меня до сих пор шрам на ноге от тех побоев. Нас в тот день лишили обеда и ужина, и родственники приносили нам кусочки хлеба. Трудно все это вспоминать.

Были мы в Саласпилсе до января 1945 года. Наша армия уже наступала, и немцы решили нас уничтожить. Они нас заперли, подкатили к нашему бараку бочки с бензином, но началась бомбежка и немцы, испугавшись, уехали. Им было уже не до нас. Мальчики наши, которые постарше, вылезли в окно и откатили бочки подальше от барака. Потом они открыли ворота, и наши воспитатели помогли нам уйти. Мы нашли незанятый дом, куда и забрались. Жили мы в этом доме несколько дней, спали, прижавшись друг к другу. Потом пришли наши войска. Нас накормили, одели, мы еще некоторое время жили в нашем лагере. Потом нас увезли в Варшаву, и дальше в Киев, в детский дом. Возили нас в разные госпитали, мы пели и плясали для раненых. Ну а потом наши родные нашли нас, приехали за нами и отвезли домой»

Ольга Александровна Белова

«Немцы пришли в Остров в 1942 году. Мне было 13 лет, сестре 11, еще младшие брат и сестра. Сейчас уже никого, кто помнит, здесь не осталось. Вот самые старшие — это я и моя сестра, нам за 80. Все цыгане Острова пострадали – их всех немцы забрали. Стали по квартирам ходить, ничего не давали с собой взять – как стояли, так и бежим. Сестренка – ей еще трех лет не было – хотела куклу взять. Немец говорит: «Возьми», а полицейский как заорет: «Не смей!» Евреев тоже забирали, но их вообще сразу расстреливали. Около нас врач жил, Король, – когда забирали, ему все руки переломали, и всю семью расстреляли. С теми еще страшней обращались, с цыганами еще более-менее. Нас сначала в тюрьму забрали, там три дня отсидели. Мамина сестра была замужем за пограничником, у нее девочка шести месяцев на руках. И вот у нее нашли фотографию мужа в форме. Ее били, 25 плеток прописали. А мы все стоим, смотрим. И как нам было выдержать. Но она даже не заплакала, а только вот вся краснеет и трясется, и уже силы не хватает чтобы ребенка не уронить.

Потом нас посадили в машины, которые перевозят скот, свинячие, вонючие, и повезли в Моглино. Нам прямо сказали, что ведут на расстрел. Это были не немцы, а екашники – наши русские, как бы предатели, полицаи. Были частью из местных, а многие приехали. Екашники хуже немцев. Уже нас в построение поставили   мужчины отдельно, женщины отдельно. И вдруг бежит немец, кричит: «Расстрел отменен». А мы стоим, и могила рядом, так и не разбирали – кого застрелили, кого живым бросили или ранили. И могила вот так ходуном ходила, потому что там много живых людей, которых не успевали даже достреливать. И нас этой же ночью опять посадили в скотские машины. Как собак толкали, патрули эти. Всех цыган отправили в карательный лагерь в Саласпилс. 

Мы приехали, нас всех в один барак, как собак, больше 100 человек. Дышать было нечем. Нары до потолка, и на этих нарах спали по очереди, по 3-4 часа. Мама немножко поспит, потом уже ложилась я, потом сестренка. Когда не спали, стояли, иногда сидели. У старушек были иконки, они молитвы знали. И мы молились и по родителям, и по мужьям. В бараке и русские были, но мало, в основном евреи и цыгане. Мужчины и женщины раздельно. Там и оправлялись, а потом парашу выносили – такая, как стол, большая, но глубокая, и на такой палке железной. Скажут кому-то двум: «Парашу выносите». И вот они на плечо, и несут. В общем, такое пережили, что во сне не снится. Утром поднимали нас в 8 часов, в бараке стоит такой бак, с человека, там самое плохое кофе налито: наливают воду холодную, сырую, и что-то разболтают там, и соли пачку. Идешь, этот кофе берешь и хлебушек, вот и завтрак. А потом баланда: крупинка какая попадется — это обед. И тоже соленая. А потом сидим голодные. Если съешь завтрак свой сразу, то все. Это еда на целый день. И все время работать, можешь ты или не можешь.

 Там Зельма такая была, начальница, она дубинками всех била, и стариков, и всех. Вот эта Зельма издевалась, ну настолько была сволочь, ни дна ни покрышки ей. Она самая главная была в этом лагере. Ей потом дали 10 лет строгого режима, наши уже. Наказывали нас. Старуха была там, без спросу взяла кофе. Метлу дали ей в руку и поставили на сутки, и чтобы не шелохнуться. Следили за ней. В Саласпилсе мы работали день и ночь, даже дети, из соломы плели тапки. Руки натирали до крови. Надзиратели стоят, смотрят. И спать не давали. Только заснешь, вставайте уже, просыпайтесь, а то по плечу или по голове дубинкой треснут. Вот отсидим 12 часов, отпустят немного поспать, а если вздремнешь за работой, так сразу по плечу, по голове, по спине дубинкой. 

А над взрослыми вообще издевались, били по-настоящему. С другими бараками не общались, не разрешали. Барак каждый по своему идет на работу, бараки под номерами. Одежда под номерами. А потом детей маленьких отобрали в отдельный барак. С моей сестрой младшей давали маме или мне (я старшая была) полчаса повидаться в детском бараке. А сестренка плохо ела. И у нее корочки оставались, она их прятала в трико. Так мама придет, она ей отдает эти кусочки. А на выходе маму проверяли. Но там наша, русская стояла. Мама покажет ей кусочки: мол, это от моей доченьки, от Валечки. А потом детей маленьких увезли, даже грудных. Женщины, которых беременными забрали, там и рожали. У них у всех детей отобрали. И из нашего барака расстреляли двух матерей. Они только родили, детей отобрали, а их расстреляли. У маминой сестры, которая 25 плеток получила, отобрали ребенка 6-месячного, и она как бы с ума сошла. У нее осталось одеяло от девочки, так она ходит по бараку с этим одеялом, как с ребенком, и плачет. Потом я заболела тифом, меня положили в больницу. И там была врач Серебренникова, из Острова, дай ей бог здоровья, если она живет еще. Она нас знала, рядом жили. Она бежит вперед, а за ней идет немец-врач. Если только температура, он дает тут же таблетку и человек сразу умирает. Она бежала и всех предупреждала: «Градусник на рубашку клади, чтобы температуры не было». На стариков вообще внимания не обращали, им всем такие таблетки дали. А вот к маминой сестре она успела добежать – у нее тоже был тиф, и она выжила». 

В Саласпилсе беда была ужасная, очень много там расстреляли, то есть не сразу расстреливали, а издевались, били. Там гора с дом была навалена людей, и они кричат: «Помогите», и никто не имеет права, даже если бы моя мать там была или сестра, туда подойти. Месяцев пять мы так прожили. А потом уже, после Саласпилса, кто жив остался, кого не расстреляли, отправили в Польшу. Тухенген. Литцманштадт (Лодзь). Там тоже лагерь был большой. Там много всяких было. Но мы, цыгане, просили, чтобы нас в один барак поселили, чтобы мы вместе были. 

Поляки хорошие попадались: они отпускали нас попросить хлебушка, и одежду нам давали. И вот когда нас отпускают, мы идем туда, где люди живут, и просим хоть кусочек хлебушка, хоть кусочек мыльца. И мы разрежем его на несколько частей, чтобы хоть лицо помыть и руки, потому что уже невозможно было… А то иной раз тоже избивали за каждый пустяк, давали вот такой кусочек хлеба на целый день. Нас на работу гоняли, на железную дорогу, кирки были дадены. Так уставали, так уставали… Однажды мама вышла из постройки, ей плохо стало. А литовец такой, здоровый, и палка у него еще была, булавой. И он хотел ее ударить, думал, бежать хотела. А мы с сестрой подскочили и говорим: «Да не бежать она хотела, она просто устала, как же она убежит, ведь мы-то здесь, дочки ее». И встали мы перед ним на колени. А он ее как толкнул и говорит: «Ладно, иди». 

Из Польши нас отправили уже в Германию, тоже в концлагерь. Мы работали, песок таскали… А потом, когда нас освободили, мы были в американском лагере. Там мы сделали свой цыганский ансамбль, а американцы нас поддерживали и материи дали на кофты цыганские. Нас американцы отправили во Францию выступать. Это уже в 1946-м было, наверное. Мне было уже лет 17. Война кончилась. Мы были в Версале. Там нас кормили хорошо. Там такие сады были, бери сколько хочешь. Америка нас уже потом домой отправила. В Россию мы вернулись в 1947 году на поезде. 

В Острове дом наш сгорел. Мы пошли в Печоры. Там в одном доме жили все вернувшиеся. Потом всем дали квартиры. А с сестренкой маленькой вот что случилось. В Саласпилсе у нас всех детей отобрали, и куда отправили, мы даже не знали. А когда война кончилась, то выяснилось, что их отправили всех в Киев. Мама наша везде искала нашу младшенькую. Вот скажут, что где-то есть Иванова Валентина Александровна, родилась в Острове, и год рождения совпадает. Мама все распродает, едет туда, а ей выносят девочку русскую. Мама настрадалась так, что ужас. А потом уж нас сестренка сама нашла. Она рассказала, что по дороге в Польшу ее с двоюродной сестрой как больных выбросили из машины где-то у Бреста. Они спрятались в сарае и уже совсем помирали. А хозяйка увидела, что в сарае что-то шевелится, подошла к ним и говорит: «Я ее вылечу от болезни и возьму к себе». Принесла печеной картошки из дому, и потихонечку кусочками прикладывала, и вылечила. Вот видите, врачи не знают, а старые люди знают. И она удочерила этих двух девочек. Когда закончилась война, двоюродная сестра говорит: «Давай искать твою маму, я помню ее, и брата твоего Мишу помню». И они стали искать нас и нашли. Мы с мамой поехали за ними, но они так и остались жить у этой женщины».

Николай Николаевич Суховский

«Мне было 12 лет, когда меня забрали в Саласпилс, а оттуда в Лодзь. Приехали за нами поздно ночью, забрали всю семью и отвезли в лагерь смерти. Страшно там было, бараки длиной в полкилометра, трехэтажные нары и очень много народу. Нас, детей, кормили неплохо, но видел я и других детей – им давали какую-то сыворотку, они сильно худели и умирали. Из лагеря в Лодзи нас освободил сам маршал Жуков, и я его лично видел».

Любовь Степановна Романова

«Вот здесь это было. Кладбище и братская могила. Я по рассказам знаю – в войну мне было 5 лет. Расстрелы проходили прямо здесь. Нам местные показывали. Яму копали, туда и живых недострелянных бросали. И танками закатывали. Здесь бараки стояли и школа недалеко была. Рассказывали, что детей сначала в школе держали, как в тюрьме, а потом либо вели к яме, либо отправляли в лагерь.

Я помню, мне пять лет было, в 1941- м, пришла к тетке. Она осенью  молотила рожь в гумне. К ней приходил партизан – он днем веревки вил, корзины плел. Тетка хлебы напечет, а он ночью хлеб возьмет, унесет в партизанский отряд. Днем опять приходит, по дороге что-то разведает там в Комарове. В один прекрасный день подкатывает машина – и забрали тетку прямо с гумна. Голую, босую, в чем была, в том и уехала. Это хорошо, что немцы любили яички, сало, мед – так откупили родственники ее, тетка жива осталась. Свой ее сдал, деревенский. А я уже после войны говорю ей: «Крестная, а чего ты его не наказала? Он же и сейчас живет». А она говорит: «Да ладно, пусть живет». Наш брат всегда прощает. А уже после войны нас, школьников, приводили сюда на День Победы. И в пионеры здесь принимали. Похоронены тут были и партизаны, и евреи, и цыгане, все советские люди, а что, цыгане и евреи не наши люди? А потом братскую могилу, где цыгане расстрелянные, перезахоронили – вон памятник возле кафе, все они там положены. Кладбище наши родители раскапывали, где-то в 1945-1946 году. И останки солдат собирали, и мирных жителей, которые в войну погибли. И мама моя раскапывала. Здесь цыган и евреев убивали, и партизан, и наших пленных. А памятник поставили, когда уже мои дети здесь учились. Раньше из Неелово из школы дети приезжали убирать, а сейчас работники кафе за могилкой ухаживают