Недавно я познакомилась с одной шведской радиожурналисткой, которая освещает ситуацию в любой стране с точки зрения положения детей в школах. Она убеждена: если толком разобраться в вопросе о школах, то и все остальное про страну и общество станет понятно. В разных уголках планеты она собирает подробную и разностороннюю информацию о школах и школьниках. И в России она знакомилась с детьми из разных школ – с инвалидами, учащимися прямо в больницах, с маленькими иммигрантами, которым приходится учиться на почти незнакомом им русском языке, с цыганскими учениками «таборных» школ и гимназистами, овладевающими знаниями в лучших школах страны.
Принцип, поначалу показавшийся мне несколько неожиданным («покажите мне, какие у вас школы, и я скажу, какая у вас страна»), теперь представляется вполне оправданным. Скорее всего он справедлив и для других, в той или иной степени закрытых, государственных институтов – для тюрьмы, армии, больниц, домов призрения и т.д. Изучая жизнь узников, солдат, больных – всех тех категорий граждан, ответственность за которых в большой степени берет на себя государство, – мы наиболее полно поймем и общее положение в этом государстве.
А школа – это тот государственный институт, к которому имеет отношение любой гражданин страны. А если какие-то граждане оказались вне этого института, то уже этот факт очень многое говорит о стране, где такое становится возможным.
Социологи, предлагая в анкетах ответы на заданные вопросы, почти всегда оставляют людям возможность поставить галочку против варианта «не имею мнения по этому поводу». И оказывается, очень многие не имеют собственного мнения о выборах, Конституции, экономике, экологии – по очень многим вопросам, но о том, чему и как учить детей, у каждого есть собственное мнение. Даже у тех, кто вовсе отрицает пользу школы, приговаривая «жизнь научит» (этот ответ я часто слышу от родителей, чьи дети не посещают школу).
О школе думают и сами дети. И часто совсем не то, что пишут в сочинениях и говорят на торжественных линейках. И даже не то, что цедят сквозь зубы друг другу, выпендриваясь на переменах и во дворах. Собственно говоря, очень мало известно о том, что думают дети на самом деле, в том числе что они думают о школах.
Между тем двенадцатая статья Конвенции о правах ребенка недвусмысленно требует учитывать мнение детей во всех касающихся их вопросах.
Как же его учитывать, если его толком никто не знает? Как его узнать, если дети не склонны правдиво и искренне отвечать своим наставникам на их вопросы о школе, как, например, и солдаты не станут честно говорить политруку, что они думают об армии. А ведь срок пребывания в школе – все детство, и спросить у дембелей не получится – это будут уже взрослые люди и мнения у них уже будут совсем другие.
Общественные правозащитные организации, серьезно относящиеся к требованию двенадцатой статьи, пытаются найти решение. Энтузиасты приходят поговорить со школьниками, задают им вопросы, стараясь избегать слишком простых («Нравится ли тебе в школе?») или слишком личных («Что ты думаешь об учителе?»).
В нашей организации этим делом занимаются волонтеры-иностранцы. Тот факт, что эти люди молодые и чужие, доброжелательные и никак не связанные с системой российского воспитания, кажется, должен способствовать некоторой откровенности детей. Тем более что волонтеры сперва знакомятся с детьми, приходят с ними заниматься, играть и развлекаться, и только потом – через несколько месяцев – осторожно приступают к расспросам.
И все равно очень многое в ответах детей производит впечатления «показухи».
Трудно переоценить степень зависимости детей от чужих и чуждых им оценок. Ведь их все время воспитывают. То есть внушают, что такое хорошо, а что такое плохо. Показателем воспитанности ребенка обычно служит не столько даже поведение, сколько знание этих «хорошо» и «плохо». Умение правильно ответить. Поэтому дети всегда стараются ответить, «как надо» – они ориентированы на производимое впечатление. Другое дело, что для разных детей важны разные эффекты. Отвечая на вопрос «Кем ты хочешь стать?», ребенок может с кротким видом говорить – «учителем» или храбро заявлять – «хулиганом», но и в том, и в другом случае малыш, скорее всего, пытается кому-то угодить, а не высказывает свое заветное желание.
Конечно, некоторые ответы даже на не слишком простые вопросы анкет производят впечатление искренних: «Что бы ты сделал, если бы был директором школы?» – «Купил бы себе машину». Приятно читать что-то непритворное, но и от этого толку мало. Нам так и не удается узнать, что же дети думают о школе – что они хотели бы в ней изменить, а что сохранить.
С одной стороны, мы должны учитывать мнение детей, то есть их независимое мнение. С другой стороны, мы, так же как и прочие воспитатели и морализаторы, знаем, что дети должны думать. И, конечно, в глубине души, мы тоже хотим на них влиять. И они – дети – об этом очень правильно догадываются. И что же отвечать ребенку на конкретные вопросы, если он знает о необходимости считаться с его мнением (знает о своих правах) и понимает, какое именно его мнение от него ожидают услышать?
Дилемма эта, кстати, касается не только детей. Те же сложности с правами национальных меньшинств. Если люди хотят сохранять традиционный образ жизни – они имеют на это право. Но этот образ жизни не будет уже традиционным, если уравнять в правах мужчин и женщин, обучать по госстандарту всех детей, учитывать мнение всех по всем вопросам, независимо от пола, происхождения и возраста. Как же тогда сочетать права на традиции и общие права человека?..
Если, например, женщина сама выбирает традицию – сама хочет, чтобы с ней не считались, подчиняли, прятали от чужих глаз? Имеет она это право? И тут же встает вопрос о степени независимости ее мнения. Но и вопрос о том, насколько независимы те, кто верит, что права – это хорошо, а традиции – плохо, тоже неясен. Остается только признать, что любая культура ограничивает свободу: традиции – одним образом, права человека – другим.
Задача не в том, чтобы не ограничивать и не влиять. А в том, чтобы действовать разумно и, по возможности, честно. То есть договориться о правилах и стараться их соблюдать. Дети такие вещи обычно понимают: чувство справедливости, по крайней мере, по отношению к правилам игры, у детей очень развито.
Труднее со взрослыми. А школа – это в гораздо большей степени взрослые, чем дети. Дети в школе – подчиненное большинство. Педагоги – в первую очередь – люди трудной судьбы. Большинство из них не считают себя правящей элитой или людьми, наделенными огромной властью. Учителя настолько унижены государством, что никакими князьями и диктаторами они себя не ощущают даже в классе. Мизерные зарплаты, низкий престиж работы учителя, унизительные проверки и отчетность, зависимость ото всех – пожарных и санэпидемконтроля, РОНО и прокуратуры… Зависимость и подчиненность педагогов не меньше, чем учащихся.
Кто же правит в школе? Система? Бюрократия? Государство? Все это имеет место, но на очень формальном уровне. По сути, никто не решает проблем школы, но все со школы спрашивают. Если в школе падает крыша – виноват директор, даже если он (чаще – она) давно просит помочь с ремонтом, но не получает ответа. Если ученик школы оказался общественно опасным скинхедом – виновата администрация школы. Хотя за общую ситуацию с растущим в стране национализмом почему-то ни с кого строго не спрашивают… Если в школе учатся дети без регистрации или без гражданства РФ – это опять же проблема директора, который должен отчитаться о наличии документов у всех детей, хотя по закону он не просто может, а обязан учить всех, независимо от гражданства и прописки.
Педагоги бесконечно вынуждены выбирать между соблюдением законов и конвенций (с нарушением служебных инструкций и последующими неприятностями) и соблюдением инструкций путем нарушения прав детей. Кто-то берет детей без документов, чтобы потом трястись при каждой проверке. Кто-то не берет даже с временной регистрацией, а на вопрос, зачем же вы нарушаете закон о всеобщем образовании, отвечает кратко – «с нас требуют».
Недавно в одну школу, где учатся полторы сотни цыганских детей, позвонили из милиции: «Срочно пришлите данные обо всех учащихся цыганах и членах их семей». Заместитель директора ответила сразу (даже не побежав за начальством!): «Это требование незаконно, мы его выполнить не можем». Поразительна, если вдуматься, реакция обиженной милиции – в ответ замдиректора услышала: «Вам будет нужна наша помощь – тоже откажем!» (То есть милиция угрожает школе отказом в защите в случае беды!)
В другой школе решили иначе. По сигналу неизвестного в школу прибыли сотрудники милиции – кто-то сообщил, что цыганские ученики распространяют наркотики. Директор школы сама обежала все классы от первого до последнего, вызвала с уроков всех детей из цыганских семей (все ведь всех знают, тем более в деревнях!) и вместе с милиционерами провела в своем кабинете личный обыск всех этих детей. Не вызвав не то что родителей и адвокатов (как положено), но и не потребовав от органов ордера на обыск детей. Определив подозреваемых единственно по этническому принципу!
Разумеется, опасения никак не подтвердились, милиция уехала, рыдающих детей отправили домой – никто так и не извинился. Речь, между прочим, о хорошей школе и довольно хорошем директоре. Полное бесправие самих педагогов, их загнанность и запуганность сильно затрудняют восприятие ими идеи прав и свобод личности, а значит, и прав ребенка.
Но интерес к правам и потребность что-то о них знать есть в школах и у детей, и у взрослых. Более того, многих из них радует и трогает то, что кому-то на свете вообще до них есть дело. Что кто-то воспринимает их проблемы всерьез. Что можно где-то обсудить сложности школьной жизни, не опасаясь штрафов и взысканий.
Много лет мы сотрудничаем с разными школами, предлагая им поучаствовать в правозащитных проектах; и когда очередной школьный проект заканчивается, мы часто слышим : «Вы только нас не бросайте». Конечно, не везде и не все получается – кто-то бросает нас, с кем-то мы не можем найти взаимопонимания, бывают и школы, где на все просьбы открыть дверь и обсудить возможность сотрудничества мы слышим лишь призывы немедленно покинуть территорию.
Много сил уходит порой на простые вещи. Такие, как попытки убедить педагогов в том, что есть разница между нарушением прав человека (ребенка) и нарушением школьной дисциплины. Что травля нацменов, скажем, принципиально отличается в этом плане от нежелания школьников носить с собой сменную обувь. И хотя последнее заслуживает всяческого осуждения с точки зрения школьной администрации, но серьезного урона правам личности не наносит, тогда как оскорбление ребенка по национальному признаку категорически недопустимо именно с правозащитной точки зрения. В ответ на подобные рассуждения можно услышать порой комичные реплики: «Что же им, значит, можно нарушать наше право на здоровье, не нося с собой сменку, а нам и сказать им слова «понаехали» нельзя!»
Бывает, что учителя сами страдают от расизма и нетерпимости в школе, сами становятся объектами оскорблений со стороны учеников и их родителей. Влиять в таких случаях на детей можно, на родителей – гораздо сложнее.
Но все-таки, когда удается добиться улучшения отношения в школах к самым отверженным ученикам, когда учителя и ученики начинают признавать право друг друга на самоуважение и право каждого на признание окружающими, начинаешь думать о том, что присутствие правозащитных идей в школах возможно и нужно.
Что будет со школами, если правозащитные организации не смогут больше работать?
То же, что и со всей страной!