Ушел Илья Семеныч – невозможно поверить, что он уже не войдет со своей лукавой улыбкой и не скажет, слегка заикаясь и картавя: «Здрасьте-здрасьте!». Так быстро он сгорел от смертельной болезни, оглянуться не успели…
Его идеалом врача и педагога был Корчак. И Илья тоже был подобный Корчаку человек: ему было чуждо то презрительно-теоретическое знание, которое опять же теоретически есть у многих, – что «дети тоже люди», он всей своей жизнью на деле утверждал, что каждый ребенок – личность, каждый ребенок нуждается в защите и помощи – даже если он совершил преступление, даже если он невыносим для окружающих, если он «трудный», «проблемный». Во многом благодаря Илье я стала по-иному относиться к детям, которых учила в довольно «элитной» школе: от шкрабского максимализма, который был распространен среди моих коллег-учителей, я пришла к убеждению, что учитель не должен стоять на котурнах перед классом, что нельзя отчислять детей, которым трудно справляться с высокими требованиями, – травма «неуспешности» наносит непоправимый вред, поэтому я перестала ставить плохие оценки – только 4 и 5, защищала двоечников, которым грозило отчисление, на педсоветах, старалась утешить и подбодрить их на своих уроках, да и вообще относилась к ним бережно и пыталась украсить их жизнь по мере сил. Илья научил меня по-иному смотреть на «неудобных» детей – он сам неутомимо спасал тех, кого школы выдавливали, норовя перевести куда угодно, только бы не терпеть «трудных подростков» у себя.
А с “невротическими” детьми он действительно творил чудеса: я сама несколько раз участвовала в репетициях и представлениях его «лечебного театра» и наблюдала, как эти расторможенные подростки преодолевали свои поведенческие трудности, сосредотачивались на творчестве и с большим чувством разыгрывали инсценировки, которые Илья сочинял по мотивам тех произведений – совсем не простых, которые казались ему важными именно для этих детей: «Слепой музыкант», «Заводной апельсин» и другие. И публике, которая смотрела эти спектакли, тоже было важно то, что происходит на сцене, – а ведь выступал Илья с детьми тоже не на самых легких площадках: я помню спектакли в детской тюрьме и детской психиатрической больнице…
Вообще, если попробовать посчитать, сколько детей Илья осенил своей добротой и деятельным участием, наверное, счет пойдет на сотни. Это не только те, кто приходил к нему на прием в кризисную службу, не только участники его театральной студии и ежегодных выездов в Карелию. Это, например, цыганские дети, которых он бесконечно таскал на экскурсии, в театры, в поездки, – и для многих из них общение с Ильей стало первой встречей с доброжелательным интересом к себе взрослого человека из «внешнего мира», а эти выезды – первой встречей с этим «внешним миром», который – непривычно для них – оказывался не враждебным, а прекрасным и интересным. Да что говорить, это и мои дети, и дети моих друзей, которыми Илья всегда интересовался, по поводу которых всегда можно было с ним посоветоваться, будь то их здоровье, успехи или неуспехи в школе.
Внешне Илья иногда производил слегка чудаковатое впечатление, он вообще не боялся вести себя немного по-детски – это приближало его к детям-пациентам, и делал он это сознательно. За кажущейся чудаковатостью скрывалась ответственность и серьезность, с которой он занимался разнообразными делами, – и в медицине, и в театре, и в правозащите. Ему всегда было что сказать по тем проблемам, с которыми мы имели дело в АДЦ «Мемориал», – противодействие дискриминации, защита уязвимых детей, детей из меньшинств, – и сказать по делу, умно, нестандартно. Его характеристики людей были меткими, и часто – когда сначала казалось, что его суждения и оценки были неверными, – потом выяснялось, что именно он был прав. Он много читал, интересовался кино – и думал, писал о книгах и фильмах в наших изданиях, потому что у него была потребность высказаться, поделиться своими мыслями с нами и нашими читателями.
Илья – трудяга, Илья – верный товарищ, Илья – веселый и легкий человек, безотказный, такой живой… Слова остались, а его больше нет.