Обратная связь В последние недели политики говорили о военных трагедиях ХХ века, вспоминали о Холокосте и блокаде Ленинграда. Много общего и в более важном, чем объединяющая эти две беды дата: в нацистских лагерях и в осажденном городе люди были доведены до нечеловеческого состояния голодом, холодом, непосильным трудом, там и там сотнями тысяч страдали и умирали дети. И ещё важное и страшное: травму этого кошмара выжившим пришлось потом скрывать. Лишь в последние четверть века выжившие в лагерях и гетто евреи СССР смогли говорить о случившемся, при советской власти жертвами нацистского террора считались неопределенные “советские граждане”, уточнять их национальную (этническую, религиозную) принадлежность не позволялось. Цинично звучат теперь слова главы российского государства, произнесенные 23 января на форуме в Израиле: “Холокост был и останется для нас глубокой раной, трагедией, о которой мы будем помнить всегда”.
Для кого это “для нас” был Холокост “глубокой раной”? Даже слова такого не произносилось публично, пора бы это признать. Ведь до выражения начальством скорби по поводу гибели 6 миллионов евреев, “замученных в гетто и концлагерях”, абсолютное большинство тех, кто помнил и лично знал жертв Холокоста, кто пострадал сам, не дожили. Что касается сотен тысяч убитых цыган (большая часть в поминаемом ныне лагере Аушвиц-Биркенау), то им и сейчас не уделяется ни одного слова сочувствия, хотя среди погибших “граждан СССР” было множество представителей цыганского народа, расстрелянных, сожжённых и забытых.
Несколько лет назад ещё были живы помнившие Холокост рома Псковской, Новгородской областей, тогда удалось записать воспоминания некоторых из них. Теперь я уже не знаю никого живого, кто помнит истории о том, как “немцы гнались за нами на мотоциклах, а отец поднял над кибиткой белый флаг”, как рассказывала мне одна старушка. Но живы их дети и внуки, так вот хотя бы им надо было бы сказать, что страдания их предков не забыты, что чудовищным преступлениям и дискриминации прошлого не должно быть места в настоящем и будущем. Надо бы сказать человеческие слова всем тем, кого заставили молчать, переживая страшные травмы. В этом – огромная вина властей “страны-победительницы”.
Заставили молчать и блокадников, как писал Виктор Конецкий в своей автобиографии: “Сидишь с пишущей машинкой, уходишь в кошмар тех времен. А потом начинается: “Что вы сюда столько трупов напихали? Как это так: они у вас в дворовой мусорной яме? И подростки их изо льда вырубают? Зачем эти страсти?..”
Про блокаду, да, говорили (и в позднесоветское время даже приглашали блокадников публично выступать), но непременно в героическом ключе, детям показывали пайку весом в 125 грамм, объясняли, что это почти и не хлеб, а сплошные жмых и вода, но никакой рефлексии не предлагалось. Всё это было признаком только “зверств фашистов” и “подвига народа”. Вопрос о том, почему детям выделяли меньше хлеба, чем работающим взрослым, и ставить было нельзя, понятно, что “кто не работает, то не ест”, а значит и не живет. Да и сейчас школьников воспитывают на песне про брошенных в бой детей: “Им было всего лишь 12, но были они ленинградцы”. Страна гордится тем, что посылала на смерть детей, хотя оборона Ленинграда осуществлялась военными в количестве, превосходящем силы осаждавших город.
О том, что в Ленинграде были случаи людоедства, говорили шепотом в семьях блокадников (думаю, в каждой семье знали о них), о том, что у начальства на столах были даже деликатесы в самые страшные дни блокады, обычно не говорили (хотя и об этом многие знали). Да и сейчас попробуй скажи (пример – запрещенный к показу фильм “Праздник”). Шёпот блокадных семей жив в воспоминаниях – уже все чаще не выживших, а их потомков, но и им затыкают рот.
Моё собственное впечатление от разговоров с людьми, в детстве пережившими блокаду, таково: они всю жизнь чувствовали громадную обиду, травму брошенности и пренебрежения. Дети, особенно маленькие, не могли понимать, кто виноват в их беде, часто винили самых близких, родителей. Эта обида сохранялась в старых людях, умом понимавших, что родители нечеловеческими усилиями старались спасти их жизни, но в памяти оставалось: “Моя мама работала в аптеке, у нее был шоколад для раненых, которых приносили прямо с фронта, я трижды умирал от дистрофии, но она ни разу не дала мне ни кусочка”. Или другое – не о голоде: “Мама была воспитателем в детском саду, когда начинался обстрел, она хватала на руки своих воспитанников, а я – младше тех детей – бежала сзади и ревела, я долго думала, что мама не любила меня, лишь годы спустя поняла, что это была ответственность за чужих детей”. И самое страшное – подслушанный ночной разговор родителей, когда отец предлагал съесть хлеб, а мать не давала: “Это хлеб для детей!”, отец, не переживший блокаду, остался в памяти сына в словах: “Если мы выживем, у нас будут другие дети”.
Этим людям, детям блокады, были нужны не восхваления их подвига, а помощь в изжитии травмы, понимание, что беда не была виной их родителей, даже тех, кто, сходя с ума, не мог удержаться и забирал еду у детей, как в воспоминаниях Юлия Филиппова: “Отец ухитрялся получать на меня и братьев продовольственные карточки, но от нас это скрывал. Отец дичает. Не хочет помочь старшему брату Жене, хотя и имеет на руках три продкарточки. Женя умер от голода… Я целую ночь плакал. Хотел сделать что-нибудь отцу. Даже думал убить его топором за Женю, но обессиленный не смог бы этого сделать”. Слышать эту правду, знать её, обсуждать – помогло бы пережить боль и даже простить. Но вместо правды была и остается риторика подвига, как будто подвиг отменяет боль.
Виноваты перед детьми были их родители и в глазах государства. Поразившая меня блокадная история об “оставлении ребенка в опасности”: мать оставила 5-летнюю дочь в очереди за хлебом, а сама отлучилась. В это время к девочке подошла незнакомая женщина и предложила пойти вместе куда-то, где малышке дадут пряник. Девочка доверчиво протянула руку, незнакомка потащила ее по пустой улице. Спасло мою знакомую чудо: из-за поломки трамвая в этом обычно пустынном переулке появились люди, среди них соседка девочки, она поняла, что ребенка уводят, бросилась отнимать его, хотя похитительница пыталась не отдать, но помогли другие прохожие. Мать девочки заявила об этом случае в милицию, а через несколько недель ее вдруг вызвал милиционер, сказав, что должен ей что-то показать. Он отвез женщину в подвал, где был обнаружен склад детской одежды. “Вот, – сказал представитель милиции – Хочу, чтобы вы это видели и больше не оставляли ребенка, это далеко не первый такой склад, детей украли людоеды, это целая цепь – знаете же, из чего продают студень и пирожки с мясом в саду Олимпия”.
Спасение детей было делом родителей, а если порой и поручалось официальным лицам, то нередко в непродуманной форме. Другая моя знакомая до конца жизни казнила себя за то, что, ходя по домам в роли патрульной, забирая найденных там детей, она не догадывались поискать их документы. Много лет она рассказывала о блокаде, выступала на собраниях. Однажды, когда она рассказывала об этих спасенных патрулями малышах (“Мы находили детей, ползающих по телам мертвых матерей”), встал слушатель и упрекнул ее: “Я – один из этих детей, я не знаю своего настоящего имени и имен моих родных, нас таких много – а может быть, нас искали вернувшиеся с фронта отцы или эвакуированные родственники?!”
Вина юных патрульных не может считаться серьезной – они, сами отупев от голода, выполняли приказ, им никто не сказал, что нужно брать документы, они и не брали. Но тот, кто отдавал приказ, – виноват. Тот, кто не думал о праве детей на свою биографию, жизнь, память, – виноват. Виноваты власти блокадного города, власти страны, прежние и нынешние. Все те, кто отрицает правду о блокаде, о Холокосте, о войне, хвастаясь “подвигом народа” как личным достижением.
Стефания Кулаева – эксперт Антидискриминационного центра “Мемориал”
Впервые опубликовано в блоге Радио Свобода
Рисунок Димы Бучкина из альбома “Блокадный Ленинград”. 1941-42